По Аракчеевскому тракту

на межколхозное гумно

последний деревенский трактор

везет последнее зерно.

 

Зигзагом меж обочин, слепо

рулит нетрезвый ездовой

под скрип тележного прицепа,

под чахнущий моторный вой.

 

Большие задние колеса

в грязь погружаются на треть,

прицеп в кювет съезжает косо,

мечтая лечь и умереть.

 

В его бортах такие щели,

что не останется зерна,

когда под вечер в самом деле

он доберется до гумна.

 

Село Васильевское – сзади,

село Пшеничное – в раю,

где с удивлением во взгляде

один лишь я живой стою.

 

Пусть неудачная рыбалка

еще забыта не вполне,

пустого дня отнюдь не жалко

близ ожившей дороги мне.

 

Эх, Аракчеев, граф-служака,

ты натворил немало зла,

но именем твоим, однако,

Россия тракт сей назвала.

 

Брели уныло арестанты,

неслись  в санях большевики,

катили в "эмках" адъютанты,

пешком ходили рыбаки.

 

И вдруг - при нас! - в Москве, столице,

такая нечисть завелась,

что никакая не сравнится

с ней аракчеевская грязь.

 

Прошла, как  язва моровая,

коса измены по стране…

Но едет трактор, согревая

надежду слабую во мне.

 

Последнему в России тракту

зазря пропасть не суждено.

Еще взойдет вокруг зерно,

которое рассыпал трактор!